Diaval  // Диаваль

"Я чувствую, что здесь скрыта какая-то тайна"

--
fc:

» Раса: нагваль-кукушка
» Возраст: на усмотрение игрока, но он точно старше чем выглядит
» Род деятельности: глава безопасности

Отпрыск кукушек по традиции подкинутый в чужую семью, отпрыск, который несмотря на всю внешнюю холодную замкнутость, трудности с проявлением чувств (в том числе ввиду некоторой стеснительности) он искренне полюбил  приемную семью. Ошибка. Птенец не желающий взрослеть, не помышляющий об убийстве родных. И да, родными тут являлись вовсе не кровные родственники-нагвали, которые однажды всё же попытались подтолкнуть отпрыска на "путь истинный", но были посланы далеко и на долго. Больше они не виделись, а Диаваль продолжил свою жизнь среди людей всё же не будучи человеком и с этим аспектом собственной сущности ему тоже предстояло разобраться. Возможно, именно его собственная история подтолкнула Диаваля стать следователем. Что же привело его в кабаре? В результате одного темного дела он оказался временно (и бессрочно) отстранен от службы, но какое-то дело было ему просто необходимо. Что же  до сущности хозяйки... Сам сталкиваясь с косыми взглядами нагваль-кукушка не склонен судить книгу лишь по обложке.

Февральская ночь радовала ясным небом на темном бархате которого, даже несмотря на городскую иллюминацию, была видна бриллиантовая россыпь звезд и сияла затененной жемчужиной Луна. А легкий снег тонким серебристым одеялом окутавший землю и деревья искрился в свете фонарей. Учитывая, что днем температура норовила уйти в плюс, то не стоило сомневаться, что времени для созерцания истинно зимней красоты было не столь уж много. Но мужчина с короткими темно-русыми, практически каштановыми волосами спешил преодолеть последний промежуток пути на крышу вовсе не для того, что бы полюбоваться видами, к сожалению, вот на этом участке лифта уже не было и приходилось подниматься по лестнице периодически перепрыгивая ступеньки. Белет спешил, его словно подгоняло не слышимое ни кому другому тиканье часов. И он очень надеялся, что успеет. Успеет к этому несносному, бедовому мальчишке до того как он успеет совершить свою самую главную и последнюю глупость в этой жизни.
Время - может быть бесценным союзником и опаснейшим противником, к безмерному сожалению порождения Изнанки сейчас оно всё больше выступало именно в последнем качестве. Его просто катастрофически не хватало ровно с момента их новой встречи с музыкантом известном Америке как Роб Стайн и по большому счету было связано именно с его персоной и неприятностями, которые он безмерно талантливо нашел на свою голову. С тем, что сам Белет изначально несколько опоздал со своим вмешательством и многое было упущено. И, что хуже всего, то, что безмерно раздражало мазкен - это то, что даже его помощь не могла так просто решить проблемы подопечного. Нет ничего хуже подкрадывающегося чувства бессилия для того кто к нему не привык. Слишком мало информации и даже усилиями задействованных агентов пока не удавалось установить откуда тянуться нити, а следовательно устранить саму причину было невозможно. А попытки обеспечить музыканта магической защитой были на удивление не эффективны. Что само по себе было полезным наблюдением, которое о многом могло сказать о силе противника, но в частности совершенно не радовало. Им было необходимо время, которого не было.
И когда мужчина распахнул дверь на крышу то не обратил ни какого внимания ни на промозглый ветер ударивший в лицо и взметнувший полы каштанового плаща, ни на открывшуюся живописную панораму. Взгляд Томаса был прикован лишь к одинокой фигуре темноволосого мужчины балансирующего на краю, как в буквальном смысле, так и в фигуральном. И последний был наиболее опасным. Несмотря на то, что эмоции этого вампира были несказанным деликатесом, то что мазкен ощущал от него сейчас... Белет предпочел бы этого не чувствовать. Не эти оттенки. Вот музыкант покачнулся и казалось, что сердце Томаса Морелла пропустило удар. Резкий взмах рукой и телекинез отбросил Бёрка от края крыши припечатав темноволосого композитора к стене входа на эту площадку. Всё же не зря Белет предпочитал занимать тела магически одаренных людей.
- Какого чёрта ты творишь, идиот?! - Впервые за все время их знакомства Белет повысил голос смотря в синие глаза музыканта не с насмешливым спокойствием, а гневом. Руки Томаса обхватили запястья вампира дополнительно приковывая к стене, словно магии было недостаточно. Впрочем, так оно и было, живое прикосновение к холодной коже лучше всего позволяло почувствовать, что Кристиан вот сейчас здесь, а не совершает безумный прыжок с сотого этажа. Впрочем, через мгновение в серых глазах мелькнуло удивление, не только из-за этой вспышки, но и того, что её породило - он ведь действительно испугался увидев, как этот мальчишка пошатывается на краю пропасти. И это было больше чем просто реакция тела и даже с учетом того, что он долгое время вплетал в свою сущность угольки эмоций... Все равно это было слишком ярко, практически обжигающе. Невозможно. Никогда раньше подобного не было. Как мазкен он вообще не должен был придавать такое значение чужой жизни, даже столь невероятно вкусного источника энергии.
Тихий выдох, белесым облачком дыхание мужчины постепенно растворилось в воздухе.

Даже в обычной повседневной одежде Оскар выглядит так, словно вышел из фильма Бёртона и забыл об этом. Вокруг дракона волнами растекается аура экстравагантной уверенности, беспечной фееричности и того эпатажа, что на мероприятиях, подобных этому, невольно воспринимался как естественное продолжение заданной атмосферы. Говоря откровенно, он кажется здесь куда уместнее, чем сам Марсель, привалившийся спиной к одной из арочных колонн, поглядывающий по сторонам с плохо скрываемой нервозностью.
По счастью, именно эта разница играет ему руку - случайные взгляды, обращаемые в их сторону, немедленно зацеплялись за статную фигуру Кюдля, останавливались на ней, невольно огибая Флобера, и так лишали его той пугающей прицельности, что обычно дополнительно тревожила его в эпицентре любого столпотворения. Оскар словно бы стоял между толпой и Марселем, сверкая белозубой улыбкой и щуря подкрашенные глаза, пока он рассматривал с живым любопытством вереницу картин на противоположной стене, то и дело тыкая пальцем в одну из них и радостно объявляя что-то вроде: "О, я ее помню! Та клыкастая дамочка в Париже, да? Ты был очарован ею, я только не помню, вылилось ли это во что-то интересное..."
Почему-то Эйяфьядлайёкюдль был свято уверен в том, что автору эротических картин полагается спать с каждой из своих моделей. Он даже затеял игру в "горячо-холодно", рандомно указывая на различные портреты в зале и пытливо вглядываясь в чуть дергающееся от напряжения лицо друга.
Марсель подозревал, что на деле Оскару не настолько уж интересно, с каким процентом из представленных здесь существ он и правда имел интимную связь, и он просто пытается его отвлечь, - но как бы там ни было, дракон казался всецело поглощенным этим изысканием.

- ...Холодно, - с мягкой улыбкой выдыхает сильф как раз, когда очередь доходит до портрета Агнессы с изящным разлетом крыльев за спиной, но прежде чем деятельный Оскар переключается на следующую "жертву", к ним подходит журналистка с кипой вопросов, пригвождающих Марселя к месту. Дракон смещается так, чтобы слегка заслонять его плечом, и смотрит на репортершу взглядом, создающим впечатление,  будто ее вмешательство прервало какой-то чрезвычайно важный разговор об искусстве, - на их беду,  девушка, кажется, не узнает в его защитнике того-самого-Оскара, что, кстати, было их  любимым обманным маневром на публичных мероприятиях,  - и все внимание по-прежнему приковано к Флоберу, хотя, вероятно, количество первоначально запланированных вопросов уменьшается из-за грозного вида дракона.
В какой-то момент Марсель отключается и воспринимает все происходящее через "белый шум" - журналистка, видимо, поняв, что он не мастак в интервью, начинает говорить сама, рассчитывая на какую-то реакцию, но он продолжает просто смотреть на нее и молчать.
Она пытается в последний раз - уже явно с досадой, изведенная и его немногословностью, и напором Оскара - преувеличенно восторженным жестом обводит рукой зал и выстреливает в него неискренней улыбкой:
- Какой интересной идеей было так обыграть извечный дуализм сексуальности!
Марсель смотрит на нее, наконец, исторгая из себя свое излюбленное рассеянное "А?", заменявшее ему все уточняющие вопросы. Девушка морщится, но все еще старается держать марку.
- Ну, "двуликий Эрос". Как двуликий Янус, только...Эрос. 
Марсель вспоминает, что это помпезное название действительно значится и у входа в галерею, и на флаерах, но вот только его придумала Сара, а не он. Он собирался назвать экспозицию "от мельхиора к берлинской лазури", имея в виду контрастный переход чувств, пробуждаемых влечением и красотой - от мимолетного зацепления взглядом до оглушительного водопада эмоций - но Сара убедила его, что никто не поймет  такой "синестетической конструкции" (Марсель не знал значения слова "синестетический", но интуитивно понял, что это то самое, что обычно стоит между его восприятием и общими канонами). Сара настояла на "Эросе", заверяя его, что задуманная ею игра слов это именно то, что нужно - громко и концептуально.
- Это идея моего агента, - словно очнувшись, сообщает Марсель в момент, когда журналистка, разочарованная его равнодушием, уже готова уйти. Она кисло улыбается ему, кивая и бессмысленно водя по скудным записям в блокноте ручкой, потом сдержанно благодарит его и удаляется.
Сильф выдыхает. Оскар закатывает глаза.
- Вэл, в день, когда ты осознаешь, что интересен такому количеству народа, я открою Ту Бутылку,  клянусь.
Та Бутылка - это легендарное вино, урожай которого пришелся на год, когда Вэлиар и Эйяфьядлайёкюдль едва-едва могли считать себя отроками. Оскар берег ее для особого случая - то есть того, когда случится что-нибудь по-настоящему невероятное.
Например, появление звездных единорогов. Или всеобщее взаимопонимание. Или - чем черт не шутит - социализация Марселя.

Толпа наплывает, сдавливает, и Оскар кладет руки ему на плечи, мягко отстраняя в небольшую нишу у прохода, в самом углу зала. Флобер опирается спиной о стену, глубоко вдыхая и выдыхая, прикрывает глаза, вновь открывает их, глядя на ряды мелких лампочек по периметру потолка, их отблески кружат у него перед глазами , сливаясь в какой-то момент в единое сияющее пятно.
- Дышим, Вэл. Ды-шим.
Д ы ш и м.

Она не раз попадала под перекрестный огонь чужих эмоций. Особенно часто на ней срывалась мать. Бывало и отец мог обидеть в гневе. Но  в отличие от матери, которой не позволяла гордость извиниться, он всегда просил прощения у своей дочери. Ивейн тоже не отличалась спокойным нравом. В её жилах кипела чистая кровь красных драконов, что уже говорило о её характере. Её эмоции были горячи, как лава в жерле вулкана. В природе в таком случае рано или поздно происходило извержение. А девочка продолжала вариться в бурлящем котле собственных эмоций.  Она сдерживала себя из уважения к родителям. Это стоило титанических усилий, но обидные слова было легче сдержать, чем подступающие к горлу слезы. Ивейн плакала, и очень часто, будто слезы способны потушить пожар обиды и разочарования.

Каждый по-своему справлялся со стрессом. Отец обычно выезжал за город, снимал охотничий домик у озера или вовсе дикарем жил по неделям в горах в истинном обличье. А мать предавалась безумным тратам и импульсивному шоппингу. Девочка не умела "выпускать пар". Но сама того не осознавая, со временем научилась перенаправлять свои эмоции, какими бы они не были, в творческую энергию. И вместе с этим, всё больше замыкалась в себе, выстраивая внутри себя клетку.

- Да что ты вообще обо мне знаешь, чтобы так говорить? - произнесла она тихо, уставившись в монитор ноутбука. Его слова взяли за живое. Вся её неуверенность и неопытность болезненно откликнулись. Она подавилась всеми своими оправданиями. Захлебнулась жалостью к себе. Но не плакала. Слезы высушила обжигающая злость. На себя. На заказчика и его невесту. На Горина. За то, что он говорит правду.

- Слушай, не хочешь делать - не нужно. Я тебя умолять не стану. Аванс заберешь в качестве компенсации за потраченное время и испорченные материалы. - сказала она, изменившись в мгновение ока, даже голос её звучал так, словно был чужим.

Как она сразу не поняла. Гектор не обычный мастер из объявления "мебель на заказ". Разве художнику будет интересна раскраска по номерам? Также и ему. Все ее чертежи, пожелания заказчика были для него как кость застрявшая поперек горла.

- Ты офигенный мастер. Я влюбилась в твою обработку дерева с первого прикосновения. И почти уверена в том, что мне лучше тебя не найти. Но. Раз ты считаешь, что зря связался со мной, я не буду доказывать обратное. И терпеть подобное отношение тоже. Не буду. Достало.

Она звучала надломано. Резко. Землетрясение её души можно было бы оценить уже сейчас на шесть баллов. Злость пробудила чувство уязвленной гордости. Но ей не хотелось восстанавливать своё доброе имя. Хотелось исчезнуть. Провалиться под землю. Перестать существовать. Только бы не слышать осуждения от него, которое ранив её, распространилось внутри как заражение. Каким бы ни было его мнение о ней, она думала о себе в стократ хуже.

- Достало. - повторила она. И это прозвучало громче крика. Но одновременно тише всего, что ей было сказано раньше. Так оглушительно эмоционально.
Ивейн захлопнула крышку ноутбука, не помня, сохранила файл или нет, это уже было неважно. Она судорожно запихивала в рюкзак свои вещи, стремясь побыстрее уйти. Раньше она бы предпочла остаться подольше, вдыхая уютные запахи мастерской, наблюдая, как Гектор работает. А сейчас, находясь на чужой территории, она чувствовала себя задушено.

Она не хотела никому рассказывать что она есть и к чему стремится. Но устала переживать все одна. Со всех сторон жизнь расставляла ей сети. Загоняла в угол. Постоянная усталость. Недосып. Всё чаще и чаще, чем раз в месяц она ощущала, что больше не может контролировать дракона. Он прорывался, легкими всполохами магии. Он бился внутри словно в клетке, созданной ей из необходимости. "Так надо" - говорила она самой себе, откладывая в который раз поездку за город, чтобы отдохнуть. Просила себя подождать еще немного. Казалось, еще чуть-чуть и станет полегче и она увидит выход. Извержение вулкана долго сдерживаемое преодолением разных жизненных препятствий теперь было не миновать. Растресканная оболочка.  Ивейн представляла себя именно так. Но на самом деле она была гораздо больше, больше, чем просто девушка с огненными волосами. Сквозь осколки начала проявляться истинная её сущность, её сила, колебания которой ничем не сдерживались сейчас.

- Четверть века или двадцать пять лет. Что лучше звучит? Даже по человеческим меркам не так много, правда? У меня нет сказочной пещеры с сокровищами. И я не избалованная принцесса богатых родителей, которая  захотела иметь красивую профессию. Всё, что я хочу на данный момент, это быть свободной. И я каждый день борюсь, выгрызаю себе эту свободу честным трудом.

Она начала рассказывать, не потому что хотела себя оправдать, просто быть услышанной кем-то. Понятой. Было в нем что-то родное, что отзывалось в ней. Словно между ними была протянута нить длиной в века. Настолько запутанная, что эта связь могла и померещиться.

- Если бы все драконы уже вылуплялись с приданным в виде счета в швейцарском банке. - горько усмехнулась Ивейн, - Ты знаешь, я не верю в легкий путь. Однажды мне ясно дали понять, что материальная свобода у такой как я будет только после рождения наследника. Непременно богатого древнего рода.

Девушка отвернулась, присев возле сумки, чтобы завязать развязавшийся шнурок на ботинке.  Пальцы дрожали от напряжения. Она зажмурилась, глаза жгло непролитыми высушенными слезами.

- Не знаю, зачем я всё это тебе рассказываю. Тебе должно быть все равно. И я помню, у тебя нет свободного времени, чтобы со мной нянчиться.

Ивейн никогда не выпячивала свои достижения напоказ. Но сейчас её уверенность в себе сильно пошатнулась. Да и чего она достигла за этот год? Словно и не сдвигалась с мертвой точки. По-прежнему снимает крошечную студию в спальном районе, далеко от центра города. В её пятнадцати квадратах жилой площади мало мебели, только самое необходимое: кровать, напольная вешалка вместо шкафа и мини кухонка на два метра. Но самое неудобное в этом жилище отнюдь не плита с двумя конфорками. Она всё равно не любит готовить. Самое ужасное в том, что за двести долларов в месяц, она не имеет возможности поваляться в ванной с горячей, а главное прозрачной водой. Только душ и почти всегда только ледяной. Не из-за пользы здоровью, а по причине отключенной горячей воды. Во всем этом ей стыдно признаваться. Толку от того, что она принадлежит к древней расе, если для того, чтобы помыть голову, приходится кипятить воду в кастрюле.

Коди пробирается в дом тихо, как вор, хотя в этом нет никакой необходимости, — Ворон давно назвал свое жилище их общим. Коди помнит, как сейчас — слова: "Мои двери всегда открыты для тебя", — движение губ: распахивание, чтобы выпустить эту фразу как птичку из клетки, и мягкое перетекание в улыбку после, — и при этом неизгладимую грусть, застывшую в кристально-голубых глазах первородного, как будто он уже видел перед собою всю туманную гряду тех лет, что пройдут между этим приглашением и тем, как Койот снова переступит порог его обители. В этом, наверное, и заключалась вся краеугольная разница между ними: Ворон всегда смотрел куда-то далеко и вглубь, в прошлое или будущее, выпадая из настоящего, Коди же, напротив, жил преимущественно одним лишь текущим моментом. У него словно вовсе не было будущего— пока оно не становилось достоянием настоящего времени, оно для него не существовало, оставаясь лишь эфемерной дымкой на горизонте, привилегией тех, кому не нужно искупать каждый шаг. Что же до прошлого... О, он предпочел бы, несомненно, чтобы его тоже не было, но оно словно въелось в его кожу свинцовой известью, отпечаталось горящим клеймом, легло на плечи непосильным грузом, — везде, куда бы он не пошел, оно следовало за ним неотступно, как тень. а подчас даже забегало вперед, раньше самого Коди заявляя о его приближении.
И все разбегались от него, как от прокаженного, и в результате на пути его не осталось никого, кроме пары безумцев, которые почему-то упорно видели в нем что-то хорошее. Никого, кроме них.
И Ворона.

Коди пробирается в дом тихо, как вор, — он вообще всегда передвигается тихо, как вор, и осторожно, словно бы сомневаясь в своем праве находиться где бы то ни было, скользит неприметной тенью, но никогда не остается незамеченным, - иступленный вороний грай над Ньюфордом — лучшее тому подтверждение, и к утру уже наверняка каждая паршивая собака — не из псового племени, а из меньших братьев, бессловесных и безмозглых, — будет знать о его прибытии в город. Это сейчас мало волнует Койота, — тем более, что днем у него и так назначено несколько встреч. ни одна из которых, впрочем, не повысит его шансы на принятие среди собственного народа.
Ворон всегда узнает о его появлении последним, хотя уж от него-то Коди не скрывается — ну, почти никогда —и это какое-то ироничное проклятье, учитывая, что только он и ждет бедового Плута, вглядываясь в хмарь за окном.
Коди хочет, чтобы сейчас было по-другому — словно это будет знаком, что и все остальное на сей раз получится правильно,а, может быть, он просто истосковался, и в этом нет никаких иных причин. Чувственная сфера никогда не была его сильной стороной, и сейчас он не хочет размышлять об этом.
Он хочет просто увидеть Реджинальда, — прежде, чем кто-то из пронырливых маленьких птичек донесет тому о возвращении Койота, — он хочет лично объявить ему о своем прибытии. Это сразу снимет множество неудобных вопросов, которые и без того возникнут, но не сейчас, чуть позже, немного дальше от текущего момента, и, значит, уже не попадая в ведомство Коди.
И еще — он скучал. Конечно же, он скучал.

Когда Коди пробирается в дом — тихо, как вор — у подножия лестницы в холле стоит Хель, ныне выглядящая как готичная школьница лет 14-ти — все ее навязчивая идея "поиграть в детство", которую Коди поддержал, а разгребать пришлось Реджинальду. Когда Койот видит ее — серьезную, с немигающим взглядом — слабый укол совести отзывается в его сердце: все же, он никудышный отец, и его дети — еще один его провал, и воочию сталкиваться с этим для него невыносимо. Коди поджимает губы, не зная, что сказать, но Хель опережает его, чуть тряхнув головой и едва очерчивая губами слова в сумрачном, полусонном воздухе комнаты:
— Иди к нему. Он наверху.
В этом коротком "иди к нему" сразу остро ощущается все: от успокаивающего "я не сержусь на тебя" до "ему очень плохо без тебя". Как бы там ни было, между бывшим Локи и его дочерью всегда существовала эта необъяснимая, едва уловимая связь, проходящая сквозь них обоих красной нитью и делающая тысячи слов лишними, позволяя им общаться посредством мимолетных жестов. Она понимала его — даже там, где ей не хотелось его понимать, и он знал о ней то, что даже Реджинальду, неустанно играющему роль опекуна для брошенной родным отцом "богини", было невдомек. Она была кровь от крови Коди, плоть от его плоти, дух от его духа, — и в этом, пожалуй, заключалось главное ее проклятье. В этом мире быть похожей на него равнялось приговору, понимать его граничило с неизлечимой болезнью. Но, вопреки всем их желаниям, она была его дочерью в полном смысле этого слова, и сейчас, глядя на его оформившуюся из темноты фигуру, она сказала ему самое главное, опустив все вопросы и упреки.

Коди едва коснулся благодарным поцелуем виска Хель, скользнув по лестнице и без труда находя нужную ему дверь. Спальня Ворона была погружена в тягостный сумрак, плотно задернутые шторы не пропускали ни единого отсвета внешнего мира, и сам Кроу, лежащий на кровати, смежив веки, казался каким-то неестественно застывшим и отрешенным.
Страх — кисловатый, первобытный — поднялся откуда-то из самых недр сущности и затопил Коди целиком: эта картинка являлась ему часто в кошмарных снах, липких и тяжелых, а после преследовала наяву. Он не хотел видеть его таким — только не его.
И вместе с тем он знал, что это еще не настоящий страх — другой, куда более болезненный и горький, копошился под тем, внешним, как земляные черви под тонким слоем дерна — приподними, и все вывалится наружу. Этот ужас был таким острым и непобедимым, что Коди опасался даже обличать его в слова, старательно обходя мысли о нем в своем сознании, — вплоть до настоящего момента, когда ему уже не за что было прятаться.
Сейчас этот ужас хлынул из него, как вода из-за прорвавшейся плотины, и он бесшумно опустился на кровать рядом со спящим, трясущимися руками отводя черные локоны с его лба и касаясь виска дрожащими губами.
— Проснись...
Он имел в виду сразу все — пробуждение ото сна, чтобы увидеть на лице Ворона расцветающую радость встречи и возвращение из омута забвения, незримым призраком витающего вокруг первородного. Коди чувствовал вкус и запах этого забвения — холодный и колкий, как иней, сковывающий ветви деревьев зимой, рисующий на окнах замысловатые узоры, в которых он будто силился прочитать собственное имя.
Больше всего на свете Коди боялся, что, открыв глаза, Ворон не вспомнит уже и его — посмотрит рассеянно-удивленно, не узнавая, и в тот же миг всему действительно придет конец — раз и навсегда, застывшая бесконечность в трклятом текущем моменте.
Который ему вообще ни на что не сдался без Реджи.

На границе территории неблагих и дышится свободнее, хотя воздух, конечно, тот же, что и на несколько шагов позади. Если не знать, куда идти, не прислушиваться, сверяя ощущения, можно и не заметить. Можно пройти, не обернувшись на отдельно стоящее дерево, трепещущее на ветру лентами.
Словно все еще пытается вырваться.
Даже сейчас, добравшись до самой границы, рвется дальше – и оказывается привязанным чужой памятью и родной кровью.
Ви оставляет братьев, легко преодолевая оставшийся путь: дорога знакома, но, хочется верить, и воля погибшего брата бережет королеву, не давая оступиться.
Под звук древней присказки она прикладывает ладонь к стволу: согретое на солнце дерево отдаленно напоминает огрубевшие руки воина, капли сока, стекающие с трещины в коре – вспотевшую после тренировки кожу. Не слезы, нет.
Тристан слишком жив, чтобы безвозвратно уйти к мертвым, но и обратно ему не вернуться.
Застрял. Чужой волей, чужой любовью привязан к последнему пристанищу, чужим голосом окрикивается, стоит лишь попытаться отойти в небытие. Двадцать лет назад Виалль смогла бы, но не умела, различить, кто держится за память о Тристане сильнее прочих; сейчас: умеет, но же не может, разобрать голоса и отзвуки чувств, цепляющиеся за место скорби, словно памятные ленты за ветви.
Знает лишь, что не только Тирион этому причиной.
Никто из них не научился отпускать, но мертвые – добрее живых и прощают оставшимся их слабости. Ви хочется верить, что это так.
Возвращающаяся королева держит в ладонях чуть больше, чем тень воспоминаний – чужую руку, уже неспособную ни направить, ни остановить.
Она накрывает ладони братьев: своей – прохладной и легкой, снизу, согретой и тяжелой – сверху.
— Так ты его не вернешь, — Ви не уточняет: ушедшее время или погибшего брата, ведь для Тириона эти понятия почти тождественны.
— И памяти его твоя боль – проклятье, а не подарок, — Виалль не знает, как справилась бы, окажись на месте Тристана ее близнец. Как часто приходила бы к Риардену и когда смогла действительно проститься, но знает, что однажды это бы случилось.
Не потому, что сердце смирилось и перестало болеть от звука родного имени. Не потому, что память стерла запах и голос, оставляя лишь неразборчивые тени. Не ради будущего, которое не может вечно быть в тени былых событий – ради него. Чтобы прошел до конца тот путь и, быть может, вернулся обратно. Потому что сметь, как и жизнь, конечна, а Тристан оказывается заперт в бесконечном у м и р а н и и.
Но Тирион – воин. Мир предчувствий и шепота, простой и понятный для Виалль, ему чужд. Ему кажется, скорбь отравляет лишь сына Симарры, не затрагивая ничего кругом – не зря ведь он так глубоко ее прятал, выпуская наружу единственный день в году. Он не знает, что это подтачивает его самого, и, если не остановиться, останется не больше, чем полая оболочка – сосуд для воспоминаний и сожалений.
— Когда плащ закончится и ты придешь сюда в последний раз, — у Тириона еще остается несколько лет, бессмысленно требовать от него немедленного отречения. – Не будет боли. Ты повяжешь последнюю ленту – и вздохнешь, наконец, полной грудью. Повернешься спиной к древу – и увидишь мир, каким давно не видывал, без пелены памяти перед взором. Сделаешь шаг, и он будет легок. Без груза, который ты сейчас несешь с собой. И пред тобой будет все время, чтобы научиться заново быть сыном Симарры – не братом погибшего Тристана, но его родной душой и светом, который он сможет отыскать позже.
Пальцы Виалль дрожат, словно каждое слово отнимает у нее понемногу сил, но она до конца звучит уверенно и спокойно: чтобы Тирион поверил.
Чтобы истлевающая ткань перестала быть обратным отсчетом.
Пальцы Виалль дрожат, но знает об этом только Риарден. Рука, согретая деревом, все так же тяжело и уверенно покоится на руке Тириона.

Он хранит оригами от принцессы годами, и со временем цвет бумаги не тускнеет, озаренный магией фейри, когда бы сложенный цветок не попадался ему, он  всё такой же, как в первый день, даже пахнет чем-то неуловимо-легким, свежим, как и сама Виалль. Этот фавор не приколешь к кимоно, он не для всеобщего обозрения - личный подарок, больше для друга, нежели для лорда.
К тому же, по сути лордом он больше себя не чувствует - никогда по-настоящему не чувствовал. Гнёт Оберона лишил Орхидей всего, только древняя гордость еще бередит что-то в жилах.
Иногда этого до обидного мало.

- Анхель. Спокойно.
Голос Даэля за плечом вмешивается в его утреннюю медитацию. Он уже готов огрызнуться, чтобы попенять брату, что он нарушил его священное право, но вовремя осекается, осознавая очевидный факт: будь его сосредоточение истинным, шум бы его не отвлек.
Он сам допустил это - у него не получается сконцентрироваться.
Глубоко вздохнув, Анхель поворачивается, не поднимаясь с дощатого пола. Даэль возвышается над ним как скала - уравновешенный, собранный, в неизменно белоснежном одеянии Старшего в Доме. Ему куда больше пошли бы одеяния Главы, но со смерти родителей брат к ним так и не притронулся - хотя имел для этого и все основания, и всеобщую поддержку.
- Что тревожит тебя?
Анхель поджимает губы, на мгновение отводи взгляд, но потом вскидывает его, встречая ровную полутьму глаз Даэля. Спокойную, как ровные воды.
- Даэ...Что нас ждет? Теперь, когда все так переменилось?
- Перемены, - даже у младшего брата, воспитанного в тех же традициях, появилось на мгновение чувство, что старший просто издевается. Даэдь едва слышно вздыхает и неожиданно склоняется к нему, усаживаясь рядом.
- Анхель. Мы выдержали отлучение. Прошли сквозь презрение и неприятие Двора. Что бы ни было сейчас - для нас все наконец решится. Раз и навсегда.
- То есть либо мы вернем себе всё, что у нас отняли...
- Либо прекратим свое существование. Да.
Минута проходит в тягостном молчании, в котором братья, соприкасаясь лишь кистями рук передают друг другу всё: от признания в собственной неуверенности до взаимной поддержки.
На это нет нужды тратить слова.
Анхель отмирает, проводя рукой по предплечью брата:
- Нам нужен новый глава. Хотя бы только лишь для нас...
- Да, - спокойно кивает Даэль. - Поэтому мы созовем Совет.
- Что? Разве не ты...
- Я старший, Анхель, а не названный наследник. Мы решим всё вместе, голосованием. Ты тоже мог бы стать Главой, ты не думал об этом?
Главой?...Он? После стольких лет, когда у руля стоял Даэ, и об ином никто даже помыслить не мог? Он, младший из братьев? Он...?
- Подумай об этом.
Даэль уходит, оставляя его в растерянном одиночестве.
Спустя несколько минут Анхелю удается в достаточной степени сконцентрироваться.

Татуировка орхидеи на груди слабо жжет, точно имеет при себе назначение ежеминутно напоминать ему о новой роли. Анхель потуже запахивает кимоно, хотя нужды в этом нет, и поднимается по ступенькам. Садовая мощеная дорожка ведет его мимо фонтанов под раскидистые яблони, где он ищет встречи с той, кого чертовски трудно застать в одиночестве.
Но посланный накануне букетик примул приносит ему в ответ неожиданное милостивое приглашение.
Он видит ее издали - выступающей из белых цветочных хлопьев. Повзрослевшую, посерьезневшую, но все так же несущую улыбку чуть впереди себя, словно бы на вытянутых руках, точно именно ею она нащупывала себе дорогу.
Он нарочито шумно взмахивает подолом кимоно, чтобы шелест долетел до ее слуха, знаменуя его присутствие.
- Ваше Величество. Рад приветствовать вас и быть свидетелем вашего восхождения.

- Доктор Грей? - голос дежурной медсестры в трубке обезличенно-мягок, как будто она говорит с пациентом. Это неудивительно - они не очень хорошо знакомы, и его просьба, по сути, выглядела странноватой, учитывая, что в графе "место работы" поступившей вечером девушки значится прочерк, а род ее деятельности описан парой лаконичных формулировок, синонимичных к крайне нелицеприятным выражениям.
- Вы ее знаете? - осведомилась Кэти с явным сомнением в голосе, но глаза ее нехорошо прищурились, а ноздри слегка расширились, демонстрируя готовность осуждать. Он почти уверен, что на обеденном перерыве она поделилась с кем-нибудь из подружек осторожным шепотом - что доктор Грей-де, кажется, ходок по злачным местам, вот так ну, а ведь по нему и не скажешь.
"Странно", наверняка заметил кто-то еще из всезнающей девичьей братии - "Я была уверена, что он встречается с мужчиной".
"Они вроде разбежались", вставила свою лепту еще какая-нибудь кумушка. - "Может, он с горя?"
Как бы там ни было - и к чему бы в итоге не пришли больничные сплетницы - факт оставался фактом: взяв анализ крови на обнаружение наркологических веществ, Эшвуд попросил медсестру, дежурящую эту ночь в отделении, сообщить ему о состоянии пациентки. В госпитале это значит только одно - сообщить, если это самое состояние ухудшится, и что бы там Кэти не думала о его морали, сейчас ее голос дежурно-вежлив, и он уже прекрасно понимает, что это значит.
- Мы зафиксировали остановку сердца в 23:15.
- Ясно, - его голос не дрожит, но на пару мгновений он прикрывает глаза, сдавив трубку пальцами.
Это не его вина - и уж точно не его пациент, но...Но. Сколько там было этой девочке? Едва ли даже 25 исполнилось.
- Доктор Грей? - на всякий случай Кэти решает уточнить, хотя в этом нет необходимости. - Она умерла. Доктор Хаузер сделал все, что...
- Я понимаю, Кэти. Спасибо. Хорошего дежурства, - вежливо и мягко прерывает он, потому что в дальнейшем обсуждении совершенно нет смысла.
Он знает, что доктор Хаузер сделал все от него зависящее - и что шансы у девочки были так себе - и что вряд ли кто-то будет по-настоящему о ней скорбеть, но все равно эта новость словно раскалывает ночь пополам, обдавая волной жгучей горечи и заставляя вспомнить, ради чего он вообще когда-то решил стать врачом, положил на алтарь медицины свою - темную! - магию и вступил под своды госпиталя.
Не для того, чтобы столь юные девушки умирали в ночи, подобные этой - или какие угодно другие. Не для того, чтобы просто смотреть, как это происходит.
Любой мало-мальски подготовленный психолог, обратись к нему Эшвуд, сказал бы, что его неприятие произошедшего сейчас - не что иное как перенос всего накопившегося до этого.
Он чувствовал, что упускает свою жизнь, что все идет по наклонной, что он вообще больше ни на что не способен.
Разрыв с Фердинандом и разрыв связи, которая казалась ему едва ли не священной, но в итоге спутала жизни их обоих, ударили по нему обухом, и, откровенно говоря, он понятия не имел, как ему теперь жить дальше. Он погрузился в работу с головой, но и здесь его как будто поджидал крах - хотя никакой прямой ответственности за юную проститутку, передознувшуюся наркотиками, он не нес, он вообще, если подумать, не имел к ней никакого отношения.
Если только не брать во внимание то незначительное обстоятельство, что он знал ее - настолько, насколько работающий допоздна доктор может знать куртизанку, попадающуюся ему на пути по дороге домой. Настолько, насколько ведущий аскетично-приличную жизнь человек может знать девушку, пару раз отсосавшую при нем пьяному вдребезги клиенту в подземке. Настолько, насколько один полуночник может знать другого, которому один раз в жизни дал прикурить.
Он знал, что ее зовут Эмма, потому что когда он чиркнул зажигалкой перед кончиком ее сигареты, она сказала "Меня зовут Эмма, а тебя?" - но с другой стороны это могло быть и ненастоящее имя, ровно как и то, что в ответ он почему-то сказал "Грей" - хотя это и вовсе не имя, и, если подумать, даже не настоящая его фамилия, только ее огрызок.
Были ли они оба теми, кто скрывается под масками - или, напротив, теми, кто слегка приподнял маски, рассчитывая, что, подобно случайным попутчикам в поезде, они больше никогда не встретятся?
Да, точно - случайные попутчики. Вот кем они были друг другу в тот момент, когда сердце Эммы остановилось, а Эшвуд сказал "Ясно", узнав об этом от дежурной медсестры.
После этого "Ясно" не должно было быть никакого продолжения. Все должно было закончиться здесь.

Паренек, дежурящий в морге, мирно посапывает, уронив голову на сгиб локтя, но на всякий случай Эшвуд все равно задействует усыпляющий амулет, который взял за правило иметь при себе в госпитале - никогда не знаешь, когда тебе вздумается воспользоваться магией при случайных свидетелях.
Кровь Эммы еще сворачивается, что одновременно хорошо - у него есть шанс, раз прошло не так много времени, - и плохо, потому что он никогда не работал с таким материалом. Выделившийся сгусток плохо смешивается с его собственной, так что приходится расплескать его в кашицу, что выглядит довольно грубым, но особо заморачиваться у него времени нет. Эшвуд представляет, что выпускает из своей крови силу (которая видится ему чем-то вроде полупрозрачной совы, выпорхнувшей наружу) и насыщает ею клетки Эммы, пытаясь удержать ее на этом свете.
- Силу свою отдаю в залог,
Магии древней даю зарок,
Верни эту душу, еще не час,
Когда суждено ей покинуть нас!
Кровь Грея продолжает падать по капле, бам-бам-бам, смутно ему начинает казаться, что всплески слишком явные, как будто увеличены специальной съемкой - то, что привычно видеть в кино, но не в жизни - но прежде, чем он успевает задуматься об этом, у него начинает кружиться голова. Приходится ухватиться за край койки, чтоб не упасть, а мир все вращается, вращается, вращается...
Он понимает, что из него утекает сила, и машинально пережимает место надреза, тихо выругавшись себе под нос и поспешно, неаккуратно бинтуя руку. Он отвлекается от Эммы, хотя сейчас ему бы как раз смотреть на нее - но затем он слышит вздох и от испуга переворачивает лоток с кровью.
Алая жидкость брызгает ему на ноги, но на это он уже не обращает внимания.
Грудь девушки, лежащей перед ним, медленно вздымается, а сгустившаяся на ее руке кровь вновь обретает жидкую струкуру.
О господи.
У него получилось.
...
Так, а теперь что делать?

• • •

- Эшвуд, скажи мне пожалуйста, только честно - ты идиот? Как вообще можно было до такого додуматься?
Грей охотно кивает - сейчас он согласится с любым обвинением Гарольда, потому что у него правда получилось - он держит Эмму на руках, она еще не пришла в себя, но определенно дышит, и они выезжают с больничной парковки, оставив мрачных посланников Эдема разбираться с сокрытием улик.
За последние полчаса он услышал о себе массу "лестных" эпитетов и подписал целую гору бланков, но все это - сущая ерунда по сравнению с тем, что ему удалось провернуть.
Ну или - почти удалось, ведь сотрудники Эдема, разобравшись в произошедшем, известили его, что настоящее воскрешение - совсем не его профиль, и что - в очередной раз - он наворотил какую-то уникальную магическую ситуацию, с которой теперь еще разгребаться и разгребаться.
Но чисто технически Эмма жива - а обо всем остальном можно будет подумать после.
- И что ты теперь собрался с ней делать, Иисус?
- Не знаю, - отзывается Эшвуд с усталой улыбкой. - Наверное, для начала объясню ей все...
- Твоя гениальность не знает границ.
Гарольд подруливает к дому и помогает ему открыть двери, чтобы вынести девушку. Дождавшись, пока  Грей уложит свою ношу на диван, старый маг крови наконец смотрит на него без скептицизма и возмущения во взгляде.
- Ты уверен, что помощь не нужна?
- Я же создал фамильяра в теле куртизанки, а не чудовище Франкенштейна.
- Ну да, конечно, и как это я забыл...Каждый день же такое происходит, проститутки пропадают с улиц, потому что доктор Грей решил...
- Спасибо тебе, Гарри, - пылко произносит Эшвуд, крепко обнимая учителя.
Как ни странно, это заставляет того замолчать.

Проводив старшего мага, Эшвуд присаживается на стул возле дивана и смотрит на постепенно приходящую в себя Эмму. К моменту, как они доехали, все "посмертные" следы стерлись, и ее тело вернулось к изначальному состоянию.
Разве что без наркоты, забивающей вены.
И человеческой природы.
Господи боже, и что он теперь ей скажет? "Прости, я вернул тебя к жизни, но не совсем"?
Да уж, у Иисуса вроде не было таких проблем, когда он воскрешал Лазаря. Или Библия об этом просто умалчивает.

Ей прислали букет цветов. Ей. Великолепный, прекрасный букет. Да ещё и от одного из принцев. Тонкие девичьи пальцы касались нежных лепестков, а она сама испытывала сильное чувство нереальности происходящего, хотя и ощущения на подушечках пальцев вроде бы говорили о том, что букет вполне реален, а вовсе не видение. Ей никогда раньше не дарили букетов, даже гораздо более скромных (цветы от брата и отца тут не в счет). Арлис не привыкла к подобным знакам внимания и не могла выйти из своего состояния несмотря на все восторженные вздохи служанок, которые превратили доставку букета в покои дочери главы Дома в настоящее торжественное шествие, то что сомневаться не приходилось - скоро об этом будут знать все кто только мог, И даже после того как они оставили девушку наедине с букетом, её не покидало подозрение, что даже если это реально, то наверняка какая-то ошибка. Такой букет был достоин самой популярной придворной дамы, а не полукровки о которой при дворе предпочитали и не вспоминать лишний раз.

Ласково перебирая лепестки различных цветов в букете, девушка искренне сожалела, что в этот час её отец и брат как раз отсутствовали дома, так что продемонстрировать эту прекрасную ошибку она не могла. Неожиданно полукровка замерла, лишь взволнованно взмахнув крыльями - среди прочих цветов, скромно  притаился белый ирис. Символ вызова от принца Лито. Теория о том, что букет ошибка начала трещать по швам даже в восприятии самой Арлис. Зато недоумение лишь возросло, зачем целому принцу вдруг понадобилось её видеть? "Вряд ли, ради портера твоей кисти" - философски заметил внутренний голос. А ещё учитывая, что ирис был спрятан, он странным образом не хотел привлекать к нему внимание? Или... В любом случае личная встреча с принцем должна была дать ответы на часть вопросов.

Арлис не стала затягивать сборы и закончив их достаточно быстро отправилась на аудиенцию к младшему принцу благого двора. Перехвативший её на входе лакей Лито, повел полукровку прямиком к принцу. А она погруженная в свои мысли пыталась понять, что всё же особе королевских кровей могло понадобиться от неё: самым очевидным ответом были - артефакты. Но опять, же почему? Ведь королевской семье служили прекрасные, опытные артефакторы.

- Ваше Высочество. - Увидев юношу девушка поспешно склонилась в реверансе полурасправив золотисто-изумрудные словно подсвеченные изнутри крылья, которые до этого вполне убедительно изображали плащ. Когда полукровка подняла взгляд на принца в её глазах можно было без труда увидеть обуревавшие её эмоции: растерянность, волнение, настороженность и любопытство смешавшиеся в один коктейль. Да и кончик  хвоста выдавал её с головой.

- Вы прислали очень красивый букет... - Комплимент отдающий дань вкусу принца хоть был и неуверенным, однако совершенно искренним - ей действительно понравились цветы и их сочетание.

А в воздухе повис не произнесенный вопрос: "Но зачем вы это сделали?"

«Не указывай мне, что делать,» — хочется рявкнуть Виалль прямо в лицо Хранителя, напоминая, кто здесь почетный гость, а кто – правитель.
Древняя, в крови растворенная муть – часть наследия отца, равно как и право на престол – собирается, заливая королеву гневом от ступней до макушки, наливает силой – иного толка, чем обычно использует дочь Алтеи, шепчет, науськивает, расстилает по трудному и неизвестному пути, сплошь усеянному невозможными выборами и одиночеством, широкую и простую тропу: только ступи, и не нужно будет слушать ни старика, ни бабку из прошлого. И сомнений не останется, и страхам не найдется места – будет так легко, словно все духи, собравшись, решили лишь ее уберечь от ошибок. Никогда больше не придется выбирать между чем-то и Риарденом в пользу – невозможно, просто не мыслимо – не близнеца.
И – больше многого прочего – хочется выслать Хранителя вон. Пусть возвращается на свою опушку и рассказывает сказки о прежних славных временах хоть любопытным белкам, хоть забредшим за мудростью желторотым фейри – если им такие советы полезны оказываются, то большего они и недостойны. И Ингве пусть в той глуши прозябает и сгниет, чтобы даже памяти не осталось.
— За совет спасибо, — отвечает Виалль, но уже тяжелее, будто слова его имеют физический вес и теперь давят на плечи, заставляя склониться в полном почтения поклоне, которого, за все годы правления, не увидел ни монарх, ни его старший сын, что уж говорить о их ядовитом наследии, решившем испытать дочь Алтеи на прочность в момент слабости. – И в том, что за братом дороги нет, ты прав. Даже если бы хотелось за ним последовать, тени меня сильнее остальных сожрать желают,  а в попытках защитить Ри сгорит, но не отступит. Но одному ему быть не обязательно.
Удушливое безумие Оберона – то самое, что его устами возвестило бойню среди наследников – отступает, оставляя Виалль чувство глубокой усталости, что раньше порождали задачи, которые слепой девице, но общему мнению, были не по силам, однако, при должном упорстве, поддавались. И в том же настроении легкой задумчивости, что позволяла находить простые и изящные решения там, где прежде задача казалась нерешаемой.
С момента, как Оберон был отравлен, Ви, в той или иной форме, только и слышала о равновесии и необходимости блюсти паритет меж Дворами. Силариаль, пребывая на официальных встречах, тонко подчеркивала, что видеть зимний Двор в руинах ей вовсе не хочется, а потому молодые правители могут рассчитывать на совет и поддержку. Морриган, проведя инспекцию территорий, долго распиналась о патриархате и его пагубном влиянии на магию в целом и состояние фейри в частности. Даже Ингве, справедливо пользующийся уважением обоих ветвей фейри, хлопочет о равновесии и необходимости сдержать и направить древние силы, следуя их плану и представлениям о правильном. Деликатно и с уважением.
— «магия Двора», «магия Двора». Сколько себя помню, столько об этом говорили благоговейным шепотом, только что в реверансе не приседали. И о Морриган – великой королеве, голос повышать не было принято, чтобы дух ее не потревожить. И что? Великая королева в восторге от возможности доводить пользователей в интернете, и с удовольствием бы оставила нас, если бы была уверена, что не придется возвращаться через пару сотен лет и лепить из обломков величие, а магия Двора служила и Оберону, и Джулиану, и мне с Риарденом. И если оставить ее в покое, дать перебеситься и утихнуть после того, что натворили предыдущие двое…может быть Двор и передумает проваливаться в пропасть, тебе не кажется? Нас троих и твоих советов…должно хватить, чтобы лорды не почуяли этот вой и думали, что мы, как и прежде, творим великие и ужасные дела. С светом, тенями, равновесием и…всем прочим. Бурную воду нельзя сдержать наскоро построенными отводами. А мы даже не знаем, куда ведет нас эта сила, но боремся, потому что...считаем, что она заведомо не права?
Рассказывая Ингве даже не о предчувствии — его легчайшем предзнаменовании — Ви может представить тропу, конечная точка которой ей неизвестна, но куда выведет привычный они уже узнали, и, быть может, есть шанс рискнуть и попробовать новое.
Близнецы удачливы — и прокляты. Примириться с силой рода может быть им по плечу.
— В последние месяцы мы только и делаем, что заключаем союзы, — пальцы Виалль проходятся по рисунку перил, будто считывая подсказки, и когда ей не хватает слов, она задерживается чуть дольше на одном месте, пока не поймет, что именно хочет произнести, — с Благими, вольными, изгнанными, добровольно ушедшими, даже не фейри вовсе. И это...чудовищно тяжело. Тяжелее, чем приказывать или принуждать, но и работает...куда лучше. Как тебе кажется, насколько безумно довериться силе Двора, — у королевы на миг сжимается горло, словно перед прыжком в пропасть, но это не ее ощущения. Другая воля притаилась поблизости и ждет решения, жадно хватая с губ еще не произнесенное, — и позволить ей указывать направление. Чего то ведь...ей хочется. И это не ощущается как...наши головы на эшафоте Я не знаю точнее, Ингве...это словно слушать речь, но не понимать языка. Я угадываю интонации, но не..., — чувство, что за ними пристально наблюдают отступает, но не исчезает окончательно, — не могу разобрать детали. И не всегда понимаю подсказки.
Ви вздыхает, проводя от глаз к вискам, будто снимая напряжение от излишне тугой прически.
— И это раздражает. Ненавижу не понимать.
Уже совсем иначе, почти капризно, заканчивает королева, обращаясь и к Хранителю, и к Двору одновременно.

Я впервые в шутку называю фон Линтфорса "мой принц", когда мы стоим на смотровой площадке дирижабля, и мне кажется, что я сплю, а, значит, эти слова не будут иметь реального веса. Он улыбается уголком губ, будучи завороженным, кажется, той же магией момента, что и я, поэтому обращение проходит. В дальнейшем я прибегаю к нему, когда градус наших бесед кажется особенно несерьезным или откровенным, и это становится своего рода якорем, на котором держится все наше взаимодействие. Мы очень хорошо работаем вместе, но помимо этого - нам приятно проводить друг с другом время. Крайне удачная социальная инвестиция.

На самом деле я никогда всерьез не обдумывал титул Азриэла. Принимал как данность, учитывал как факт - но он не влиял ни на один из аспектов нашего регулярного сотрудничества, потому не представлялся особо важным. Он сам, казалось, не придавал особого значения своему высокому происхождению, да и о собственном народе заговаривал редко; я привык видеть его в окружении компьютеров и шестеренок, на верхних этажах современного небоскреба в центре Ньюфорда, - для меня он был в первую очередь техномагом, талантливым изобретателем, гением и Теслой нового века, - но никак не выходцем из аристократии фейри.

Его титул совершенно ни на что не влиял.
До этого дня.

* * *

- Три-четыре-семь-один-девять-семь-ноль, - я называю код по памяти, у меня он личный, не зависящий от регулярно меняющегося доступа для входа первого порядка. В пентхаусе Азриэла я ориентируюсь так же хорошо, как в собственном доме, главным образом, потому, что обстановка тут лаконичная и максимально логичная. Все на своих местах, на должном уровне и с предсказуемой степенью отдаленности, в зависимости от того, как часто и в каком порядке тебе могут понадобится те или иные предметы.
Я прохожу к дивану в полукруглой гостиной и сажусь, кидая взгляд на часы.
Азриэл запаздывает.
Нетипично для него, но вполне объяснимо.
В конце концов, у него много дел, заказы Эдема, собственные проекты... Порой мне казалось, что в его сутках значительно больше часов, чем у всех прочих, хотя он и не раз говорил мне, что время - самая сложная магическая мишень.

- Джарвис, - глядя перед собой, я негромко активирую своего помощника и ощущаю сигнал приема. - Азриэл оставил какие-нибудь указания?
Это было бы логично - вдруг его вызвали на срочную встречу, и он что-то для меня записал.
Ответ занимает не больше нескольких секунд.
- Ничего не обнаружено. Судя по всему, он покидал дом очень поспешно. Последний входящий от...защищено настройками приватности, - в механическом тоне Джарвиса мне чудятся раздосадованные нотки. и я подавляю смешок.
- Это категория персональных данных, Джарвис. Это личное и неприкосновенно, - включаю я свой наставнический тон и могу поклясться, что мое детище включило в ответ еле слышный протяжный вздох.
- Принято.

Я еще немного маюсь от безделья, набираю Азриэла, но он недоступен.
Жду еще полчаса и собираюсь уже уходить, решив связаться с ним после, но Джарвис уведомляет меня об открытии входной двери.
Я поднимаюсь навстречу хозяину дома, который спустя секунду появляется на пороге...и выглядит совершенно изможденным.
- Риэл! - я кидаюсь к нему, пока Джарвис, быстро перехвативший инициативу, вводит код полной защиты и коротко отчитывается об успехе.
Фон Линтфорс не спешит ничего объяснять, только тянется к ножницам, и я невольно застываю, не зная, нужно ли ему мое участие.
Наконец, он заговаривает, и я позволяю себе осторожно подхватить его, помогая сесть на кровать.
Открываю рот, чтобы уточнить, но в коммутаторе уже вовсю докладывает Джарвис, и я машинально прижимаю руку к уху.
"Дикая Охота - традиционное развлечение фейри..."
"Простейшее исцеляющее зелье..."
"Полынь - верхняя полка аптечного шкафа, справа..."
- Я сейчас, - выдыхаю я, ускользая в ванную. - Джарвис уже диктует мне рецепт, не волнуйся.
Слава богу, все нужные ингредиенты у фон Линтфорса есть. Я сцеживаю несколько капель своей крови, потому что Джарвис вычитал, что в ряде случаев это способствует скорейшему действию зелья, и возвращаюсь к Азриэлу со ступкой и парой чистых бинтов.
- Подними немного руку... Вот так, - бережными движениями втираю мазь в его кожу, с тревогой наблюдая за тенями на его лице. - Тебя не тошнит? Голова кружится?